Главная / Публикации / Марк Шагал. «Об искусстве и культуре»

«Утешайте народ Мой...». Ответная речь на чествовании Марка Шагала, устроенном по инициативе Еврейской культур-лиги 8 июля 1946 года в парижском отеле «Лютеция»¹

4 июня 1946 гола, год спустя после победы над фашистской Германией, Шагал прибыл на корабле из США в освобожденную Францию. Он не был в Европе пять лет, с тех пор как в июне 1941 года эмигрировал в США, спасаясь от нацистов. И вот теперь он оказался на перепутье: нужно было решать, останется ли он в Америке или вернется на свою «приемную родину», во Францию. В его знаменитом стихотворении «Моя страна» перед нами встает не абстрактный образ некого воображаемого царства искусства — в этом образе выражена тоска художника, который переживает из-за своей неприкаянности, бездомности. Этими настроениями он делится со своими слушателями, которые, как и он, переживают из-за утраты родного и привычного для них мира в Восточной Европе. Многие евреи, в том числе коммунисты, а также иммигранты из Польши, проживавшие в Париже без французского гражданства, в годы войны влились в ряды борцов Сопротивления. Эти герои, а также те, кому удалось выжить в нацистских концентрационных лагерях, присутствовали на собрании в парижском отеле «Лютеция», в котором в годы оккупации был устроен гестаповский штаб.

Когда я сходил на берег, в голове моей родились такие строки:

Моя страна — она в моей душе.
По праву, без бумаг, в нее вхожу;
Она поймет, как был я одинок,
Засну — укроет камнем благовоний.
Везде цветы — как я их рисовал,
Опять иду по улицам знакомым,
Но нет домов.
Я повзрослел давно, а здесь руины...
Их жители витают в облаках,
Я всех укрою в памяти моей.
Проглянет солнышко — я улыбаюсь,
А то всплакну, как плачет дождь ночной.
Там два лица,
Сиянием любви озарены,
Смотрели в Ночь...
Теперь я вижу:
Даже возвращаясь,
Я все иду вперед, к вратам высоким —
За ними ввысь вздымаются ступени,
Где отдыхают стихшие грома
И сломанные копья молний.

Я счастлив, что наконец-то рядом с вами, представители героического еврейского народа, пережившие оккупацию Франции. Благодарю вас за теплый прием.

Но думаю, сейчас у нас почти нет времени на приемы, ведь так много несправедливости вынес еврейский народ, что хочется спрятаться где-нибудь и попытаться найти хоть какую-то логику во всех этих абсолютно абсурдных событиях.

Все наши упования, все наши мысли и мечты обращены сейчас к тем, кто пострадал в гетто, к тем, кто выжил в разных уголках Европы, к евреям и всем героям Советской России — моей великой родины, — а также к тем, кто, страдая, мужественно борется в сегодняшней Палестине.

Поэтому я немного смущен оттого, что услышал о себе так много добрых слов. Не уверен, что я того заслуживаю, но я хотел бы — хотя пока мне не удалось — так самозабвенно трудиться, чтобы оправдать ваше доверие. Я думаю, похвалы, произнесенные в мой адрес, на самом деле адресованы всем еврейский художникам — тем, кого уже нет в живых, и тем, кто жив, — их идее создания нового еврейского искусства.

Мне бы хотелось как можно меньше говорить о себе. Я вовсе не считаю, что чего-то достиг, добился. Все, чего я хотел, — не стоять слишком близко к величайшим в мире мастерам, таким, как Рембрандт, Эль Греко, Тинторетто и другие; мне казалось, я должен быть по духу ближе к нашим отцам и дедам. Быть жизненно значимым, как они, слиться с их печальными душами, с их морщинами — спрятаться в складках их одежд, среди их вздохов и тревог, горестей и — таких редких — радостей.

Вот какой была моя «художественная школа». Я чувствовал и порой собственными глазами видел, что нет никакой разницы между нашими отцами и дедами — и теми древними египтянами или ассирийцами, скульптурные образы которых представлены в музеях Александрии или Афин, — всем им присущи выразительность статики и динамики, человечность, врожденная естественность, которой еще не коснулись щупальца механистической цивилизации, как это происходит в наше время. Мне часто приходило в голову, что Витебск, вероятно, по-своему не хуже Флоренции и Парижа.

Может быть, я не особенно стремился писать все только с натуры, потому что природа — в нас самих, и все, что в нас, — это тоже природа, и в недавнем прошлом мы не раз убеждались, что так называемая мечта порой даже всеохватнее природы…

Как я уже говорил, для меня большая честь быть среди вас, но вообще-то находиться среди людей сейчас немного грустно, потому что на каждом шагу я невольно чувствую, что человек измельчал, он теперь еще больше принижен, чем был до войны — даже до той, первой. И только одно — а именно страдание, через которое прошел народ, и ваше сопротивление позволяет нам думать, что в человеке есть некая таинственная сила, которая слепым, корыстным, злым силам не поддастся ни за что.

И мы, евреи, чьи страдания еще не до конца осознаны человечеством, чей слабый голос еще не услышан, — мы словно тик в глазу: он то закроется, как перед смертью, то вновь раскроется, для новой жизни. Иногда мы как барометр — предвещаем то всеобщее счастье, то всемирную бурю. И кажется — знает ли об этом остальной мир? — если с нами обращаются достойно, он может рассчитывать на счастье, а если нет, он будет отброшен во мрак истории. Мы — сама невинность и совесть мира, как новорожденный младенец или как дряхлый старец, и требуем к себе уважения и любви, как любой отец.

Много мук выпало на нашу долю от чужаков, но, к сожалению, угроза нашему единству исходит изнутри, от нас самих. Если мы не объединимся, откуда у нас возьмутся силы противостоять врагу, когда он снова на нас ополчится?

Конечно, мы знаем, что искусство и культура — истинная, высокая, блистательная — были и в конце концов снова станут наивысшим смыслом жизни, нашим новым «божеством». Война окончена, а мы опять говорим о войнах. Но может быть, теперь идет иная борьба, борьба культурного, духовного человечества, выковывающего художников, пророков — людей, вооруженных истиной, новых солдат культуры, — они пройдут маршем по городам и странам, призывая народы и правительства к справедливости. Или сейчас неуместно говорить о справедливости, может, она нынче не в моде?

Иногда абсурдность в искусстве и культуре приносит прекрасные плоды, но, когда в жизни встречается подобное, к тому же на протяжении десятков лет, это губительно для человечества.

Мне часто хотелось сказать моим собратьям-художникам, писателям и мыслителям разных наций, что картины и книги создаются не только словами и красками, но еще и чистой совестью. Только чистая совесть незапятнанной души выводит творца на путь высокого искусства и чистого творчества. Миллионы представителей покоренных, угнетаемых наций, а особенно вечно притесняемый еврейский народ отягощают нашу совесть, что может в конце концов привести к полному упадку нашей культуры. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы почувствовать это. Мы сами должны начать войну против малейших проявлений зла в жизни и культуре, против жестокости, пусть даже она скрывается под видом показной формальной «красоты» и чистой «техники». И если вы думаете, что это говорит мечтатель, может, так оно и лучше. Мечты, как известно, создают новую реальность — но только мечты, основанные на справедливости и любви ко всему человечеству.

А пока что мы можем готовиться лишь к борьбе. Я хотел бы, чтобы мы снова могли вздохнуть полной грудью, залечить свои раны, успокоить боль, физическую и душевную. Может быть, мы найдем утешение в нашей непреклонности, и пусть нас укрепит дух павших борцов — они обращают к нам свои взоры и молятся за нас. Ибо мы, евреи, сильны не только живущими ныне, все наши мертвые тоже с нами. Они дают нам защиту и указывают новые источники любви и сопротивления.

Примечания

1. Перевод на английский с идиша. Впервые опубликовано в периодическом издании «Паризер шрифтн», печатном органе Еврейской культурной организации во Франции (Union de la Culture Juive), № 4 за сентябрь 1946 г. В заглавии — цитата из Библии (Книга Пророка Исаии, 40, 1). В отеле «Лютеция» во время немецко-фашистской оккупации располагалась штаб-квартира гестапо.